“Я начал песню в трудный год...”
Валерий Хабловский
Поэт и Время его родное памятное или позабытое и то, что сейчас. Либо он привязан к прошлому и ценен именно тем, что вобрал в себя и выразил затем стихами, либо значимость его намного превосходит простую хронологию. Наш Пушкин навсегда со своей эпохой в честь его пушкинской, со своим родным XIX веком. Как и лорд Байрон. А Франсуа Вийону всё равно, в каком столетии умирать от жажды над ручьём. Что лучше? Вопрос по меньшей мере праздный. Если бы всё зависело только от нас самих, если бы как захотел, так и сделал, но, слава богу (бог с маленькой буквы, потому что его нет и не будет), подобного не происходит. И часто бывает за лучшее не противиться обстоятельствам, как бы они ни были печальны, а пользоваться ими по мере возможности. Это будет поступок, достойный человека разумного (дословно Нomo sapiens), а поэты тоже люди.
Их много, не больше, чем нужно, но с избытком. Каждого надо в добавление к стандартным паспортным данным как-то характеризовать. И набор из четырёх эпитетов самый фронтовой, солдатский и, следовательно, народный из всех советских однозначно определяет Александра Трифоновича Твардовского. Мы говорим Твардовский подразумеваем Тёркин, мы говорим Тёркин подразумеваем Великую Отечественную.
Как ни странно нет, это уж скорее закономерно, день рождения Твардовского как бы приурочен к военной дате: стукнул ему 31 годочек 21 июня, отметил, как следует с друзьями, благо под воскресенье. А завтра началась Война.
Кто знал, что так получится, природа. Впрочем, при желании можно было заподозрить какой-то перст судьбы, потому что с самого начала у него выходило не как у всех. И появление на свет будущей знаменитости было обставлено весьма необычно. В метрике значится: хутор пустоши Столпово, Смоленского уезда, Смоленской губернии, и только. А надо бы уточнить в лесу:
Была уже мать на последней неделе,
Сгребала сенцо на опушке еловой,
Минута пришла далеко до постели...
И та закрепилась за мною отметка,
Я с детства подробности эти усвоил,
Как с поля меня доставляла соседка
С налипшей на мне прошлогоднею хвоей.
Вроде бы пустяк, пикантные подробности, и только, но если копнуть поглубже... Есть, говорят, примета, смоленская или общероссийская: “Таких, из-под ёлки, не трогают волки”. Волки это собирательно, многочисленные санитары общества цензоры, сексоты, энкавэдэшники.
Родительница, мамочка дорогая, молоденькая двадцати, условно говоря, неполных лет, но по-матерински мудрая, шестым каким-то чувством словно бы предвидела грядущие испытания для своего сыночка, второго по счёту, для всей семьи и что могла, что было в её силах, то и сделала. Ахиллеса, говорят, мать его Фетида для придания ему неуязвимости искупала в священных водах Стикса, держа за те самые пятки, в которые потом не без успеха целился Парис. С Твардовским его мамаша поступила проще изваляла в иголочках.
Самое смешное помогло, не пострадал поэт по большому счёту от репрессий, ну, может быть, слегка прошлась по нему сталинская машина, но не поломала, не раздавила и не озлобила. Сам же он по натуре добрый сызмальства никого не обижал, более того защищал по мере сил. В детстве неоперившихся птенчиков, в зрелые годы гонимых, вроде Солженицына, писателей. И первое стихотворение, какое у него как бы самопроизвольно родилось, обличало сверстников разорителей птичьих гнёзд. И он “пытался записать, ещё не зная всех букв алфавита и, конечно, не имея понятия о правилах стихосложения”.
Да, многого он тогда не знал, но это даже к лучшему. Как говорил Шкловский энергия заблуждения, как говорят в народе иллюзии. По смыслу близко, по конечному результату две большие разницы. Иллюзия манит, энергия толкает. Иллюзия обман, бесплодный и губительный, хрустальная мечта, готовая рухнуть в самый неподходящий момент. Энергия, даже неправильная и ложная, порождённая неопытностью и незнанием, никогда не подведёт, пока она есть.
У Твардовского она имелась в избытке. Понятно, почему ему не сиделось на месте, в смоленском захолустье, в груди бурлило и кипело в Москву, в Москву, в Москву! Смоленск, что в 40 километрах от родного хутора и до него можно запросто доскакать на сивом мерине без седла, стерев себе зад до крови, как это было с младшим братом Иваном, всего лишь трамплин. А столица пока что о самонадеянном смоленском юноше толком и не знала. И не ждала, и не готовила торжественную встречу на Брянском, ныне Белорусском, вокзале. А он уже собрался вслед за рязанскими, одесскими и прочими мушкетёрами пера покорять столицу.
На Твардовского, закоренелого безбожника, прозрение относительно его судьбы снизошло в церковный праздник:
...Духов день. Собрание в ячейке,
А в церкви служба. Первый гармонист
У школы восседает на скамейке,
С ним рядом я, суровый атеист
И член бюро. Но миру не раскрытый
В душе поёт под музыку секрет,
Что скоро мне семнадцать полных лет
И я, помимо прочего, поэт,
Какой хочу, такой и знаменитый.
Какой же это год у нас? Пожалуй, 27-й, то есть всё ещё впереди все, мягко говоря, неприятности, ну а пока жизнь хороша, более того прекрасна, как в кино с юношей Твардовским в главной роли:
Я иду и радуюсь. Легко мне.
Дождь прошёл. Блестит зелёный луг.
Я тебя не знаю и не помню,
Мой товарищ, мой безвестный друг...
Друг мой и товарищ, ты не сетуй,
Что лежишь, а мог бы жить и петь.
Разве я, наследник жизни этой,
Захочу иначе умереть!..
Это будет посильнее, чем “Фауст”, свежо и чётко. Глобальные вопросы запросто: к борьбе за правое дело всегда готов! Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы!
Но война пока ещё не начиналась главная наша, с немцами. Испанская и с белофиннами не в счёт. В Мадрид Твардовский не успел другие вместо него отличились: Светлов, Смирнов, Кольцов. А он оказался в стороне, скажем так, по семейным обстоятельствам. Отца раскулачили, и всю семью “гуртом” в места не столь отдалённые.
Мучительные годы. Раздвоение личности духовное и географическое. Одно, обиженное советской властью, “я” там, “где ни села вблизи, не то, что города, на севере, тайгою запертом”, другое, литературное, по-прежнему в Смоленске, в сравнительно комфортных условиях в двухэтажном деревянном доме на задах Краснознамённой улицы, жена, Мария Илларионовна, дочь и замысел поэмы, которая должна не всё, но многое изменить: “Страна Муравия”. С неё, “встретившей одобрительный приём у читателей и критики, я (ТвардовскийА.Т.) начинаю счёт своим писаниям, которые могут характеризовать меня как литера-тора...”
Город Солнца, остров Утопия, страна Муравия, Седьмое Небо, тридевятое царство, в котором живётся весело и вольготно, то есть место, которого нет. Вот и поди его изобрази своими словами, чтобы походило на правду и необходимый художественный вымысел нельзя было бы назвать откровенным враньём. Первый блин не должен выйти комом второго может и не быть. Ну и каков же он на вкус?
Чувствуется Некрасов: крестьянская тема, гужевой транспорт как средство передвижения по сюжету, простой, доступный язык и некоторые небрежности в рифмах кустовлисток. Не так ярко и чеканно, как у классика, и кончается не очень хорошо, хоть и в мажоре: “Была Муравская страна, и нету таковой. Пропала, заросла она травою-муравой”. Но герой, Никита Моргунок, не брошен на полдороге в колхозную артель его приняли “для интересу”.
Что бы мы о ней ни говорили, но книга своё дело сделала, и как нельзя кстати 19341936годы. Во многом благодаря ей, удачному дебюту, Твардовский смог вывезти родных из ссылки. Поступок мужественный и благородный. К попрёкам младшего брата, Ивана Трифоновича, дескать, встретили его холодно и по-родственному не помогли, когда он тайком приехал в Смоленск, надо относиться критически. Да, верно, Твардовский не такой абсолютный герой, без страха и упрёка, каким хотелось бы его видеть. Он не лёг костьми за 10 христианских заповедей. Но во-первых, убеждённому коммунисту и принципиальному безбожнику не пристало слепо исполнять библейские установки, о которые и сами-то верующие чуть не ежедневно вытирают ноги. И во-вторых, логически исходя из первого, человек при всей своей неповторимости всё-таки общественное животное и не должен отделяться от коллектива делай, как все, разве не так? Не нам винить Твардовского, не нам его оправдывать.
Он никого не выдал и не предал. Конечно, и у него могло быть и хуже, могло. Потребовали бы, допустим, публично отречься от неправильных родственников, и пришлось бы во избежание серьёзных неприятностей и при неутешительных видах дальнейшей карьеры, скрепя сердце, но пришлось бы. И тут, весьма кстати, выступил вождь и учитель сын за отца не отвечает:
О годы юности немилой, её жестоких передряг.
То был отец, то вдруг он враг.
А мать? Но сказано: два мира, и ничего о матерях...
Её он любил безоговорочно. И слава богу, она, родная, там в Сибири не сгинула и, благодаря сыночку, который и похлопотал, и помог, перебралась поближе в Смоленск, к своей сестре.
И тогда немного полегчало всё ещё молодому, полному надежд Александру Трифоновичу. Он обосновался в газете “На страже Родины” Ленинградского военного округа. Началась “незнаменитая та война” с белофиннами пришла пора появиться на свет Василию Тёркину: “Повесть памятной годины, эту книгу про бойца, я и начал с середины и закончил без конца...”
Особенность творчества Твардовского без мук. Музу, простую, деревенскую, в ситцевом платочке, ждать часами не приходилось всегда была под боком. И потому так легко и быстро, одно за другим, бежали стихи: “В один присест, бывало, катал я в рифму по сто строк, и всё казалось мало”.
Для него проблема вовремя остановиться, на какой-нибудь эффектной концовке: t
