“ДИАЛОГ РЕЛИГИЙ”: ВИРТУАЛЬНОЕ ПОНЯТИЕ И РЕАЛЬНОЕ ЗНАЧЕНИЕ
1. Ф. Бэкон, начиная свой знаменитый трактат “Новый Органон” (1620), справедливо отмечал, что путь к истинному познанию предполагает прежде всего устранение ложных призраков, которые этому познанию препятствуют. Их он насчитал четыре (§§XLI XLIV) призраки рода (общее несовершенство познавательных способностей человеческой природы), пещеры (индивидуальные особенности искажения истины), рынка (неадекватное “установление слов”, искажающее картину вещей) и театра (“комедии, представляющие вымышленные и искусственные миры”, разыгрываемые различными философскими системами). В настоящее время одним из распространеннейших призраков рынка является понятие диалога религий понятие, назначение которого состоит в том, чтобы использовать его, выдавая за него совсем не то, с чем оно ассоциируется у людей “непосвященных” и создавая с его помощью иллюзии, нужные “посвященным”.
Подчеркивая “рыночность” данного понятия, я руководстствуюсь теми основными ассоциациями, которые для любого простого человека связываются с прилагательным “рыночный”. Во-первых, оно ассоциируется с коммерческими ухищрениями, без которых “рынок” в нашем сознании не существует (отсюда и известнейшее положение: “Не обманешь не продашь”); во-вторых, со стремлением к прибыльности: туда несут только те товары, которые пользуются спросом и обещают прибыль, поскольку ради других на рынке просто невыгодно занимать место.
Коммерческая безошибочность в употребления понятия “диалог религий” объясняется тем, что для простого “покупателя” он ассоциируется со всем, что должно вызвать у него самое “жгучее сочувствие”, а именно, с тем, что он понимает (точнее, что учат его понимать те, кто определяют в настоящее время общественное, оно же массовое, сознание) под демократичностью в духовных вопросах, терпимостью, открытостью и, конечно же, sancta sanctorum демократии, “правами религиозных меньшинств”. Реципиенты этого понятия, как правило, являются людьми со смутным конфессиональным сознанием, еще чаще безрелигиозными или, как это сейчас модно выражаться, “агностиками”, а то и прямо атеистами, но они знают, “что такое хорошо и что такое плохо” с позиций общественного мнения, а потому и класс антонимов “диалога религий” для них складывается из всего того, что должно в “цивилизованном обществе” решительным образом изживаться: с обскурантизмом, тоталитаризмом и изоляционизмом. Говоря кратко и пользуясь языком К. Поппера, одного из выдающихся мифостроителей нашего столетия, “диалог религий” однозначно ассоциируется с “открытым обществом”, а действительные или хотя бы потенциальные оппоненты такого диалога с “его врагами”. Разумеется, “открытое общество” имеет право защищать себя от перечисленных негативных явлений любыми находящимимся в его распоряжении средствами, а потому и оппоненты “диалога религий” также должны вести себя как можно скромнее. Все эти обстоятельства и делают понятие “диалога религий” на рынке идей весьма прибыльным товаром, особенно если учесть, что сомнение в его доброкачественности чревато со стороны общественного мнения решительными санкциями.
Что же касается коммерческих ухищрений, коими на этом рынке сопровождается продажа данного товара, то они “заложены в бюджет” интересующего нас словосочетания уже с самого начала. Этимологически “диалог” означает не более, чем беседу двоих без каких-либо дополнительных коннотаций, но в пространстве европейской культуры это слово почти неотделимо от бесед сократического типа, в которых выясняется некоторая теоретическая истина посредством обмена аргументами со стороны двух собеседников, каждый из которых настроен вполне “объективистски”, желая достичь аутентичной трактовки предмета дискуссии и отрешаясь от любых личных интересов ради этой аутентичности. В этом и заключался высокий пафос тех диалогов, которые велись и в платоновской Академии и в перипатетическом Ликее (ср. знаменитое “Платон мне друг, но истина дороже”) и который определял основную модель теоретического сознания эпохи возрождения и нового времени, будь то в науке или в философии. Однако религия, в отличие от науки и философии, была и остается делом в первую очередь практическим, где нет места для объективистского поиска истины потому, что, во-первых, верующий человек тем и отличается от неверующего, что он начинает быть верующим с неверифицируемого принятия определенных истин, а не с объективистских поисков истины; во-вторых, обнаруживает в них личную, даже экзистенциальную заинтересованность и самим критерием его веры является способность устоять в принятых истинах вопреки любым контраргументам, сколь бы рационально или псевдорационально они ни были ему преподаны; в-третьих, считает распространение этих истин делом не научно-философского призвания, но гораздо большего религиозного долга, благочестия. Именно поэтому во всей истории межрелигиозных взаимоотношений того “незаинтересованного” и “открытого” взаимообмена мировоззренческими взглядами, которые определяют “эйдос” диалога в европейской культуре, по определению не только никогда не было и нет, но и быть не могло, и в настоящее время он также невозможен . Представитель одной религии А убеждает представителя другой религии В быть “открытее” и “диалогичнее” лишь в одном случае когда В не хочет или колеблется становиться адептом А. Это и определяет тот факт, что “диалог религий” является, как уже отмечалось, понятием виртуальным, что, однако, никак не отменяет другого факта, о коем также шла речь, его высокой рыночной стоимости благодаря которой он оказался на редкость ходовым товаром.
2. Один из столпов демократии, защищавший ее не только словом, но и оружием, к коему поэтому вполне законно (с учетом сказанного выше) апеллировать в “диалоге” со сторонниками “диалога религий”, не кто иной, как Абрахам Линкольн, как-то сказал, что можно долгое время вводить в заблуждение некоторых, недолгое время всех, но не всех всегда. С обсуждаемым понятием дело обстоит таким образом, что его используют уже долгое время для введения в заблуждение весьма многих. В процессе мистификации, как и во многих других, правомерно различать субъектов и объектов, в данном случае мистификаторов и “мистифицируемых”. Чтобы избежать излишнего педантизма в классификации логически возможных типов реципиентов мистификации (сами мистификаторы представляются значительно более ясными фигурами), ограничусь тремя примерами, “участником” которых мне довелось быть лично.
Случай первый. Как-то на одной религиеведческой конференции один из ее участников, представлявший или по крайней мере желавший представлять католиков, узнав, что я индолог, в перерыве решил заинтересовать меня информацией о том, что кришнаиты предложили ему участвовать в “диалоге”, предметом коего была бы возможность для христиан принять учение о реинкарнациях-перевоплощениях. Идея моему собеседнику очень понравилась, так как содействовала, по его словам, “расширению нашего духовного опыта”. Поскольку я в своем докладе на той же конференции заявил себя противником нынешнего аджорнаменто (отметив, что даже многие католики от него не в восторге, а потому было бы совсем нескладно навязывать его другим христианским конфессиям), мне, как человеку совершенно “отсталому”, терять было нечего и я задал ему несколько “бестактных” вопросов, которые прощаются разве что просточкам. А именно, я его спросил, является ли для него как христианина авторитетом Св. Писание. Получив, разумеется, положительный ответ, я поинтересовался, далее, не кажется ли ему, что, к примеру, притча о талантах (дары природные и благодатные), которые Господин доверил Своим рабам для умножения (земная жизнь) и за которые Он обещает взыскать с них ответа при расчете с ними (суд после земной жизни), сообщаемая в Евангелии (Матфей 25: 14 30), является весьма трудно совместимой с учением о множестве рождений. Заручившись его согласием и в этом, я почувствовал в себе мужество задать еще один вопрос верит ли он как христианин в Никео-Цареградский Символ Веры. Когда же он ответил мне и на этот вопрос положительно, я задал ему четвертый вопрос, на сей раз уже последний, а именно, не задумывался ли он над тем, что уже самый первый член этого Символа, согласно которому мы верим в Бога Отца как Творца “небу и земли”, а также всех “видимых и невидимых” никак не совместим с учением о реинкарнациях, которые начала не имеют (из чего следует, что “видимые и невидимые”, будучи безначальными, никоим образом по индийской картине мира не могли быть сотворены) и осуществляются никак не по воле Бога-Отца, но в силу совершенно автономного и безличностного кармического механизма. Мой собеседник искренне тому удивился, сказал, что действительно над подобной несовместимостью двух учений не задумывался и согласился, что предложенный ему “диалог религий” и вправду был несколько преждевременным.
Но его следовало бы поправить и здесь: предложенный ему “диалог религий” был не столько преждевременным, сколько невозможным, ибо то, что ему предложили, предполагалось на деле быть вовсе не “диалогом”, но способом его обращения в совершенно чуждую христианству мировоззренческую систему потому, что любая степень признания христианином учения о реинкарнациях автоматически, по указанным только что причинам, делает его не-христианином, ибо Символ веры содержит тот минимальный круг, за пределами которого располагаются уже нехристианские миры . А потому межрелигиозный диалог здесь не состоялся бы и по определению: христианин, соглашающийся серьезно обсуждать возможность принятия учения о реинкарнациях, уже не есть, как выясняется, христианин, а потому кришнаитам не пришлось бы обсуждать эту возможность с представителем другой религии. Возвращаясь к обсуждении классификации реципиентов мистификации, можно сказать, что здесь мы имеем дело с самым простым случаем: реципиент вводится в заблуждение, совершенно всерьез принимая предложение мистификатора вести “диалог религий” и ни в малейшей мере не под
